С рассветом у берега Ялмы раздаются глухие удары, будто колотит кто-то в заросший мохом колокол. За вербами темнеет на берегу кузница - дощатый сарай, древний, закопченный, обшитый по углам ржавыми листами жести. Отсюда слышны удары..." ("Железяка")
Кузница. А в кузнице, как и положено, кузнец, коваль, иначе.
Бывает так, что фамилия многое может сказать о человеке. Коваль - он мастер, рукодел. "Коли не коваль, так и руки не погань" - поговорка даже такая есть. У В.И.Даля приведена, в его "Толковом словаре живого великорусского языка". Так что к Юрию Ковалю, наверное, вместе с фамилией перешел и особый дар. И что за беда, коли плавил он не железо, а слова, ковал не подковы да лемехи, а строки. Зато получалось, как у заправского мастера - добротно, легко и красиво.
Писать он начал еще в школе. Именно тогда стали появляться первые стихи. Что-то вроде:
"Метели летели,
Метели мели,
Метели свистели
У самой земли"
Метели мели,
Метели свистели
У самой земли"
("От Красных ворот")
Позже, когда Коваль чудом поступил в Пединститут на филологическое отделение (чудом - потому что в школе не проявлял особого рвения к учебе), то серьезно увлекся там авторской песней (стал даже виртуозным гитаристом). К этому времени относятся и его первые публикации в газете с характерным названием "Ленинец".
Но кончилась студенческая пора. Год учительствовал Коваль в Татарии в сельской школе. А когда вернулся домой, в Москву, привез с собой новые стихи, рассказы и еще рисунки.
Рисовал он всегда. В институте даже второй диплом получил - учителя рисования. Руки у него, как у настоящего коваля, были мастеровитые, "умные" руки. Ладили они и с красками, и с глиной, и с металлом. Можно даже сказать, что настоящим художником Коваль стал прежде, чем писателем. Но и писал он как художник - замечая то, что остальным не видно.
Этот его пристальный взгляд можно почувствовать в любой книге: в "Алом" и "Чистом Доре", в "Листобое" и в "Самой легкой лодке в мире", в "Шамайке" и, конечно, в "Недопеске", пожалуй, лучшей его повести. Там так спокоен и прозрачен воздух, что порою берет сомнение, уж не колдовство ли это. Да и то сказать, коваль, кузнец то есть, он ведь всегда, поговаривали, знался с нечистой силой, а потому и считался чуть ли не колдуном.
Во всяком случае, Юрию Ковалю в его книгах подчинялись и люди, и звери, и деревья, и реки, и даже звезды. Заставил же он однажды созвездие Ориона светить недопеску Наполеону Третьему. И ведь светит. И кто знает, сколько еще светить будет.
А, может, все это наговор, и нет здесь никакого колдовства, а есть умение и знание что-ли. Только вот откуда он, столичный житель, мог знать, как "почти не шевелясь, выползает туман к берегу" или какие они, "чудовищные, похожие на золотых гусениц корни аира". А вот знал. Потому что исходил многие десятки километров по лесам и полям, живал и в дальних заброшенных деревеньках, и в охотничьих избушках. Так что действительно знал - в лицо - и птиц, и зверей, и травы разные. И понимал их, и любил. Одну из своих книг он закончил так:
"Шилишпер. Рыба, которая любит хлопать хвостом по воде. Если б автору предложили стать рыбой, он, конечно бы, стал шилишпером".
А ковалем, по Далю, в России еще называли речного бычка. Бычок - рыбка малая, незаметная и совсем непривередливая. Она, наверное, единственная из всех до сих пор живет в Яузе. Река есть такая в Москве. Как раз на ее берегу, в углу, образованном двумя глухими заборами, в старинном трехэтажном доме была у Юрия Коваля мастерская.
Ирина Казюлькина